81	Александр Дюма

Глава 4.
Жилище булочника на покое

    


    Вечером того дня, когда граф де Морсер вышел от Данглара вне себя от стыда и бешенства, вполне объяснимых оказанным ему холодным приёмом, Андреа Кавальканти, завитой и напомаженный, с закрученными усами, в туго натянутых белых перчатках, почти стоя в своём фаэтоне, подкатил к дому банкира на Шоссе-д'Антен.
    Повертевшись немного в гостиной, он улучил удобную минуту, отвёл Данглара к окну и там, после искусного вступления, завёл речь о треволнениях, постигших его после отъезда его благородного отца. Со времени этого отъезда, говорил он, в семье банкира, где его приняли, как родного сына, он нашёл всё, что служит залогом счастья, которое всякий человек должен ставить выше, чем прихоти страсти, а что касается страсти, то на его долю выпало счастье обрести её в чудных глазах мадемуазель Данглар.
    Данглар слушал с глубочайшим вниманием; он уже несколько дней ждал этого объяснения, и когда оно, наконец, произошло, лицо его в той же мере просияло, в какой оно нахмурилось, когда он слушал Морсера.
    Всё же раньше чем принять предложение молодого человека, он счёл нужным высказать ему некоторые сомнения.
    – Виконт, – сказал он, – не слишком ли вы молоды, чтобы помышлять о браке?
    – Нисколько, сударь, – возразил Кавальканти. – В Италии в знатных семьях приняты ранние браки; это обычай разумный. Жизнь так изменчива, что надо ловить счастье, пока оно даётся в руки.
    – Допустим, – сказал Данглар, – что ваше предложение, которым я очень польщён, будет благосклонно принято моей женой и дочерью, – с кем мы будем обсуждать деловую сторону. По-моему, этот важный вопрос могут разрешить должным образом только отцы на благо своим детям.
    – Мой отец человек мудрый и рассудительный, он предвидел, что я, быть может, захочу жениться во Франции; и поэтому, уезжая, он оставил мне вместе с документами, удостоверяющими мою личность, письмо, в котором он обязуется в случае, если он одобрит мой выбор, выдавать мне ежегодно сто пятьдесят тысяч ливров, считая со дня моей свадьбы. Это составляет, насколько я могу судить, четвёртую часть доходов моего отца.
    – А я, – сказал Данглар, – всегда намеревался дать в приданое моей дочери пятьсот тысяч франков; к тому же она моя единственная наследница.
    – Вот видите, – сказал Андреа, – как всё хорошо складывается, если предположить, что баронесса Данглар и мадемуазель Эжени не отвергнут моего предложения. В нашем распоряжении будет сто семьдесят пять тысяч годового дохода. Предположим ещё, что мне удастся убедить маркиза, чтобы он не выплачивал мне ренту, а отдал в моё распоряжение самый капитал (это будет нелегко, я знаю, но, может быть, это и удастся); тогда вы пустите наши два-три миллиона в оборот, а такая сумма в опытных руках всегда принесёт десять процентов.
    – Я никогда не плачу больше четырех процентов, – сказал банкир, или, вернее, трех с половиной. Но моему зятю я стал бы платить пять, а прибыль мы бы делили пополам.
    – Ну и чудно, папаша, – развязно сказал Кавальканти: врождённая вульгарность по временам, несмотря на все его старания, прорывалась сквозь тщательно наводимый аристократический лоск.
    Но, тут же спохватившись, он добавил:
    – Простите, барон, вы видите, уже одна надежда почти лишает меня рассудка; что же, если она осуществится?
    – Однако надо полагать, – сказал Данглар, не замечая, как быстро эта беседа, вначале бескорыстная, обратилась в деловой разговор, – существует и такая часть вашего имущества, в которой ваш отец не может вам отказать?
    – Какая именно? – спросил Андреа.
    – Та, что принадлежала вашей матери.
    – Да, разумеется, та, что принадлежала моей матери, Оливе Корсинари.
    – А как велика эта часть вашего имущества?
    – Признаться, – сказал Андреа, – я никогда не задумывался над этим, но полагаю, что она составляет по меньшей мере миллиона два. У Данглара от радости захватило дух. Он чувствовал себя, как скупец, отыскавший утерянное сокровище, или утопающий, который вдруг ощутил под ногами твёрдую почву.
    – Итак, барон, – сказал Андреа, умильно и почтительно кланяясь банкиру, – смею ли я надеяться…
    – Виконт, – отвечал Данглар, – вы можете надеяться; и поверьте, что если с вашей стороны не явится препятствий, то это вопрос решённый.
    – О, как я счастлив, барон! – сказал Андреа.
    – Но, – задумчиво продолжал Данглар, – почему же граф Монте-Кристо, ваш покровитель в парижском свете, не явился вместе с вами поддержать ваше предложение?
    Андреа едва заметно покраснел.
    – Я прямо от графа, – сказал он, – это, бесспорно, очаровательный человек, но большой оригинал. Он вполне одобряет мой выбор; он даже выразил уверенность, что мой отец согласится отдать мне самый капитал вместо доходов с него; он обещал употребить своё влияние, чтобы убедить его; но заявил мне, что он никогда не брал и никогда не возьмёт на себя ответственности просить для кого-нибудь чьей-либо руки. Но я должен отдать ему справедливость, он сделал мне честь, добавив, что если он когда-либо сожалел о том, что взял себе это за правило, то именно в данном случае, ибо он уверен, что этот брак будет счастливым. Впрочем, если он официально и не принимает ни в чём участия, он оставляет за собой право высказать вам своё мнение, если вы пожелаете с ним переговорить.
    – Прекрасно.
    – А теперь, – сказал с очаровательнейшей улыбкой Андреа, – разговор с тестем кончен, и я обращаюсь к банкиру.
    – Что же вам от него угодно? – сказал, засмеявшись, Данглар.
    – Послезавтра мне следует получить у вас что-то около четырех тысяч франков; но граф понимает, что в этом месяце мне, вероятно, предстоят значительные траты и моих скромных холостяцких доходов может не хватить; поэтому он предложил мне чек на двадцать тысяч франков, – вот он. На нём, как видите, стоит подпись графа. Этого достаточно?
    – Принесите мне таких на миллион, и я приму их, – сказал Данглар, пряча чек в карман. – Назначьте час, который вам завтра будет удобен, мой кассир зайдёт к вам, вы распишетесь в получении двадцати четырех тысяч франков.
    – В десять часов утра, если это удобно; чем раньше, тем лучше; я хотел бы завтра уехать за город.
    – Хорошо, в десять часов. В гостинице Принцев, как всегда?
    – Да.
    На следующий день, с пунктуальностью, делавшей честь банкиру, двадцать четыре тысячи франков были вручены Кавальканти, и он вышел из дому, оставив двести франков для Кадрусса.
    Андреа уходил главным образом для того, чтобы избежать встречи со своим опасным другом; по той же причине он вернулся домой как можно позже. Но едва он вошёл во двор, как перед ним очутился швейцар гостиницы, ожидавший его с фуражкой в руке.
    – Сударь, – сказал он, – этот человек приходил.
    – Какой человек? – небрежно спросил Андреа, делая вид, что совершенно забыл о том, о ком, напротив, прекрасно помнил.
    – Тот, которому ваше сиятельство выдаёт маленькую пенсию.
    – Ах, да, – сказал Андреа, – старый слуга моего отца. Вы ему отдали двести франков, которые я для него оставил?
    – Отдал, ваше сиятельство.
    По желанию Андреа, слуги называли его «ваше сиятельство».
    – Но он их не взял, – продолжал швейцар.
    Андреа побледнел; но так как было очень темно, никто этого не заметил.
    – Как? Не взял? – сказал он дрогнувшим голосом.
    – Нет; он хотел видеть ваше сиятельство. Я сказал ему, что вас нет дома; он настаивал. Наконец, он мне поверил и оставил для вас письмо, которое принёс с собой запечатанным.
    – Дайте сюда, – сказал Андреа.
    И он прочёл при свете фонаря фаэтона:
    «Ты знаешь, где я живу, я жду тебя завтра в девять утра».
    Андреа осмотрел печать, проверяя, не вскрывал ли кто-нибудь письмо и не познакомился ли чей-нибудь нескромный взор с его содержанием. Но оно было так хитроумно сложено, что, для того чтобы прочитать его, пришлось бы сорвать печать, а печать была в полной сохранности.
    – Хорошо, – сказал Андреа. – Бедняга! Он очень славный малый.
    Швейцар вполне удовлетворился этими словами и не знал, кем больше восхищаться, молодым господином или старым слугой.
    – Поскорее распрягайте и поднимитесь ко мне, – сказал Андреа своему груму.
    В два прыжка он очутился в своей комнате и сжёг письмо Кадрусса, причём уничтожил даже самый пепел.
    Не успел он это сделать, как вошёл грум.
    – Ты одного роста со мной, Пьер, – сказал ему Андреа.
    – Имею эту честь, – отвечал грум.
    – Тебе должны были вчера принести новую ливрею.
    – Да, сударь.
    – У меня интрижка с одной гризеткой, которой я не хочу открывать ни моего титула, ни положения. Одолжи мне ливрею и дай мне свои бумаги, чтобы я мог в случае надобности переночевать в трактире.
    Пьер повиновался.
    Пять минут спустя Андреа, совершенно неузнаваемый, вышел из гостиницы, нанял кабриолет и велел отвезти себя в трактир под вывеской «Красная лошадь», в Пикнюсе.
    На следующий день он ушёл из трактира, так же никем не замеченный, как и в гостинице Принцев, прошёл предместье Сент-Антуан, бульваром дошёл до улицы Менильмонтан и, остановившись у двери третьего дома по левой руке, стал искать, у кого бы ему, за отсутствием привратника, навести справки.
    – Кого вы ищете, красавчик? – спросила торговка фруктами с порога своей лавки.
    – Господина Пайтена, толстуха, – отвечал Андреа.
    – Бывшего булочника? – спросила торговка.
    – Его самого.
    – В конце двора, налево, четвёртый этаж.
    Андреа пошёл в указанном направлении, поднялся на четвёртый этаж и сердито дёрнул заячью лапку на двери Колокольчик отчаянно зазвонил.
    Через секунду за решёткой, вделанной в дверь, появилось лицо Кадрусса.
    – Ты точен! – сказал он.
    И он отодвинул засовы.
    – Ещё бы! – сказал Андреа, входя.
    И он так швырнул свою фуражку, что она, не попав на стул, упала на пол и покатилась по комнате.
    – Ну, ну, малыш, не сердись! – сказал Кадрусс. – Видишь, как я о тебе забочусь, вон какой завтрак я тебе приготовил; все твои любимые кушанья, чёрт тебя возьми!
    Андреа действительно почувствовал запах стряпни, грубые ароматы которой были не лишены прелести для голодного желудка; это была та смесь свежего жира и чесноку, которой отличается простая провансальская кухня; пахло и жареной рыбой, а надо всем стоял пряный дух мускатного ореха и гвоздики. Всё это исходило из двух глубоких блюд, поставленных на конфорки и покрытых крышками, и из кастрюли, шипевшей в духовке чугунной печки.
    Кроме того, в соседней комнате Андреа увидел опрятный стол, на котором красовались два прибора, две бутылки вина, запечатанные одна – зелёным, другая – жёлтым сургучом, графинчик водки и нарезанные фрукты, искусно разложенные поверх капустного листа на фаянсовой тарелке.
    – Ну, что скажешь, малыш? – спросил Кадрусс. – Недурно пахнет? Ты же знаешь, я был хороший повар: помнишь, как вы все пальчики облизывали? И ты первый, ты больше всех полакомился моими соусами и, помнится, не брезгал ими.
    И Кадрусс принялся чистить лук.
    – Да ладно, ладно, – с досадой сказал Андреа, – если ты только ради завтрака побеспокоил меня, так пошёл к чёрту!
    – Сын мой, – наставительно сказал Кадрусс, – за едой люди беседуют; и потом, неблагодарная душа, разве ты не рад повидаться со старым другом?
    У меня так прямо слёзы текут.
    Кадрусс в самом деле плакал; трудно было только решить, что подействовало на слёзную железу бывшего трактирщика, радость или лук.
    – Молчал бы лучше, лицемер! – сказал Андреа. – Будто ты меня любишь?
    – Да, представь, люблю, – сказал Кадрусс, – это моя слабость, но тут уж ничего не поделаешь.
    – Что не мешает тебе вызвать меня, чтобы сообщить какую-нибудь гадость.
    – Брось! – сказал Кадрусс, вытирая о передник свой большой кухонный нож. – Если бы я не любил тебя, разве я согласился бы вести ту несчастную жизнь, на которую ты меня обрёк? Ты посмотри: на тебе ливрея твоего слуги, стало быть, у тебя есть слуга; у меня нет слуг, и я принуждён собственноручно чистить овощи; ты брезгаешь моей стряпнёй, потому что обедаешь за табльдотом в гостинице Принцев или в Кафе-де-Пари. А ведь я тоже мог бы иметь слугу и коляску, я тоже мог бы обедать, где вздумается; а почему я лишаю себя всего этого? Чтобы не огорчать моего маленького Бенедетто. Признай по крайней мере, что я прав.
    И недвусмысленный взгляд Кадрусса подкрепил эти слова.
    – Ладно, – сказал Андреа, – допустим, что ты меня любишь. Но зачем тебе понадобилось, чтобы я пришёл завтракать?
    – Да чтобы видеть тебя, малыш.
    – Чтобы видеть меня, а зачем? Ведь мы с тобой обо всём уже условились.
    – Эх, милый друг, – сказал Кадрусс, – разве бывают завещания без приписок? Но прежде всего давай позавтракаем. Садись, и начнём с сардинок и свежего масла, которое я в твою честь положил на виноградные листья, злючка ты этакий. Но я вижу, ты рассматриваешь мою комнату, мои соломенные стулья, грошовые картинки на стенах. Что прикажешь, здесь не гостиница Принцев!
    – Вот ты уже жалуешься, ты недоволен, а сам ведь мечтал о том, чтобы жить, как булочник на покое.
    Кадрусс вздохнул.
    – Ну, что скажешь? Ведь твоя мечта сбылась.
    – Скажу, что это только мечта; булочник на покое, милый Бенедетто, человек богатый, имеет доходы.
    – И у тебя есть доходы.
    – У меня?
    – Да, у тебя, ведь я же принёс тебе твои двести франков.
    Кадрусс пожал плечами.
    – Это унизительно, – сказал он, – получать деньги, которые даются так нехотя, неверные деньги, которых я в любую минуту могу лишиться. Ты сам понимаешь, что мне приходится откладывать на случай, если твоему благополучию придёт конец. Эх, друг мой! счастье непостоянно, как говорил священник у нас… в полку. Впрочем, я знаю, что твоё благополучие не имеет границ, негодяй: ты женишься на дочери Данглара.
    – Что? Данглара?
    – Разумеется, Данглара! Или нужно сказать: барона Данглара? Это всё равно, как если бы я сказал: графа Бенедетто! Ведь мы с Дангларом приятели, и не будь у него такая плохая память, ему следовало бы пригласить меня на твою свадьбу… ведь был же он на моей… да, да, да, на моей! Да-с, в те времена он не был таким гордецом; это был маленький служащий у господина Морреля. Не один раз обедал я вместе с ним и с графом де Морсер… Видишь, какие у меня знатные знакомства, и если бы я пожелал их поддерживать, мы с тобой встречались бы в одних и тех же гостиных.
    – Ты от зависти совсем заврался, Кадрусс.
    – Ладно, Benedetto mio. Я знаю, что говорю. Быть может, в один прекрасный день мы тоже напялим на себя праздничный наряд и скажем у какого-нибудь богатого подъезда: «Откройте, пожалуйста!» А пока садись и давай завтракать.
    Кадрусс показал пример и с аппетитом принялся за еду, расхваливая все блюда, которыми он угощал своего гостя. Тот, по-видимому, покорился необходимости, бодро раскупорил бутылки и принялся за буайбес и треску, жаренную в прованском масле с чесноком.
    – А, приятель, – сказал Кадрусс, – ты как будто идёшь на мировую со своим старым поваром?
    – Каюсь, – ответил Андреа, молодой, здоровый аппетит которого на время одержал верх над всеми другими соображениями.
    – И что же, вкусно, мошенник?
    – Очень вкусно! Не понимаю, как человек, который стряпает и ест такие лакомые блюда, может быть недоволен своей жизнью.
    – Видишь ли, – сказал Кадрусс, – всё моё счастье отравлено одной мыслью.
    – Какой?
    – А той, что я живу за счёт друга, – я, который всегда честно зарабатывал себе на пропитание.
    – Нашёл о чём беспокоиться, – сказал Андреа, – у меня хватит на двоих, не стесняйся.
    – Нет, право, верь не верь, но к концу каждого месяца меня мучает совесть.
    – Полно, Кадрусс!
    – Так мучает, что вчера я даже не взял этих двухсот франков.
    – Да, ты хотел меня видеть; но разве из-за угрызений совести?
    – Именно поэтому. Кроме того, мне пришла мысль.
    Андреа вздрогнул; его всегда бросало в дрожь от мыслей Кадрусса.
    – Видишь ли, – продолжал тот, – это отвратительно – постоянно жить в ожидании первого числа.
    – Эх, – философски заметил Андреа, решив доискаться, куда клонит его собеседник, – разве вся жизнь не проходит в ожидании? А я как живу? Я просто терпеливо жду.
    – Да, потому что, вместо того чтобы ждать какие-то несчастные двести франков, ты ждёшь пять или шесть тысяч, а то и десять, а то и двенадцать. Ведь ты у нас хитрец. У тебя всегда водились какие-то кошельки, копилки, которые ты прятал от бедного Кадрусса. К счастью, у этого самого Кадрусса был хороший нюх.
    – Опять ты чепуху мелешь, – сказал Андреа, – всё о прошлом да о прошлом – к чему это, скажи на милость?
    – Тебе только двадцать один год, тебе нетрудно забыть прошлое; а мне пятьдесят, и я волей-неволей возвращаюсь к нему. Но поговорим о делах.
    – Наконец-то.
    – Будь я на твоём месте…
    – Ну?
    – Я реализовал бы свой капитал.
    – Реализовал?
    – Да, я попросил бы деньги за полгода вперёд, под тем предлогом, что хочу купить недвижимость и приобрести избирательные права. А получив деньги, я удрал бы.
    – Так, так, так! – сказал Андреа. – Это, пожалуй, неплохая мысль!
    – Милый друг, – сказал Кадрусс, – ешь мою стряпню и следуй моим советам: от этого ты только выиграешь душой и телом.
    – А почему ты сам не воспользуешься своим советом? – сказал Андреа. Почему ты не реализуешь деньги за полгода, даже за год, и не уедешь в Брюссель? Вместо того чтобы изображать бывшего булочника, ты имел бы вид настоящего банкрота. Это теперь модно.
    – Но что же я сделаю, имея в кармане тысячу двести франков?
    – Какой ты стал требовательный, Кадрусс! – сказал Андреа. – Два месяца тому назад ты помирал с голоду.
    – Аппетит приходит во время еды, – сказал Кадрусс, скаля зубы, как смеющаяся обезьяна или как рычащий тигр. – Поэтому я и наметил себе план, – прибавил он, впиваясь своими белыми и острыми, невзирая на возраст, зубами в огромный ломоть хлеба.
    Планы Кадрусса приводили Андреа в ещё больший ужас, чем его мысли: мысли были только зародышами, а план уже грозил осуществлением.
    – Что же это за план? – сказал он. – Могу себе представить!
    – А что? Кто придумал план, благодаря которому мы покинули некое заведение? Как будто я. От этого он не стал хуже, мне кажется, иначе мы с тобой не сидели бы здесь!
    – Да я не спорю, – сказал Андреа, – ты иной раз говоришь дело. Но какой же у тебя план?
    – Послушай, – продолжал Кадрусс, – можешь ли ты, не выложив ни одного су, добыть мне тысяч пятнадцать франков… нет, пятнадцати тысяч мало, я не согласен сделаться порядочным человеком меньше чем за тридцать тысяч франков.
    – Нет, – сухо ответил Андреа, – этого я не могу.
    – Ты, я вижу, меня не понял, – холодно и невозмутимо продолжал Кадрусс, – я сказал: не выложив ни одного су.
    – Что же ты хочешь? Чтобы я украл и испортил всё дело, и твоё и моё, и чтобы нас опять отправили кое-куда?
    – Что до меня, – сказал Кадрусс, – мне всё равно, пусть забирают. Я, знаешь ли, со странностями; я иногда скучаю по товарищам, не то, что ты, сухарь! Ты рад бы никогда с ними больше не встретиться!
    Андреа на этот раз не только вздрогнул: он побледнел.
    – Брось дурить, Кадрусс, – сказал он.
    – Да ты не бойся, Бенедетто, ты мне только укажи способ добыть без всякого твоего участия эти тридцать тысяч франков и предоставь всё мне.
    – Ладно, я подумаю, – сказал Андреа.
    – А пока ты увеличишь мою пенсию до пятисот франков, хорошо? Я, видишь ли, решил нанять служанку.
    – Ладно, ты получишь пятьсот франков, – сказал Андреа, – по мне это нелегко, Кадрусс… ты злоупотребляешь…
    – Да что там! – сказал Кадрусс. – Ведь ты черпаешь из бездонных сундуков!
    По-видимому, Андреа только и ждал этих слов; его глаза блеснули, но тотчас же померкли.
    – Это верно, – ответил Андреа, – мой покровитель очень добр ко мне.
    – Какой милый покровитель! – сказал Кадрусс. – И он выдаёт тебе ежемесячно?..
    – Пять тысяч франков, – сказал Андреа.
    – Столько же тысяч, сколько ты мне обещал сотен, – заметил Кадрусс, верно говорят, что незаконнорождённым везёт. Пять тысяч франков в месяц… Куда же, чёрт возьми, можно девать столько денег?
    – Бог мой! Истратить их недолго, и я, как ты, мечтаю иметь капитал.
    – Капитал… понятно… всякий хотел бы иметь капитал.
    – А у меня он будет.
    – Кто же тебе его даст? Твой князь?
    – Да, мой князь; к сожалению, я должен ещё подождать.
    – Подождать чего? – спросил Кадрусс.
    – Его смерти.
    – Смерти твоего князя?
    – Да.
    – Почему это?
    – Потому что он упоминает меня в своём завещании.
    – Правда?
    – Честное слово!
    – А сколько?
    – Пятьсот тысяч!
    – Вон куда хватил!
    – Я тебе говорю.
    – Быть не может!
    – Кадрусс, ты мне друг?
    – На жизнь и на смерть.
    – Я открою тебе тайну.
    – Говори.
    – Но только помни…
    – Буду нем, как рыба.
    – Так вот, мне кажется…
    Андреа замолчал и оглянулся.
    – Тебе кажется… Да ты не бойся! Мы совсем одни.
    – Мне кажется, что я нашёл своего отца.
    – Настоящего отца?
    – Да.
    – Не папашу Кавальканти?
    – Нет, тот уехал; настоящего, как ты говоришь.
    – И этот отец…
    – Кадрусс, это граф Монте-Кристо.
    – Да что ты!
    – Да, тогда, видишь ли, всё становится понятным. Он, видимо, не может открыто признать меня, но меня признаёт старик Кавальканти и получает за это пятьдесят тысяч франков.
    – Пятьдесят тысяч франков за то, чтобы стать твоим отцом. Я бы согласился за полцены, за двадцать тысяч, за пятнадцать тысяч. Как же ты не подумал обо мне, неблагодарный?
    – Да разве я знал об этом? Всё это было устроено, когда мы ещё были там.
    – Да, верно. И ты говоришь, что в своём завещании…
    – Он оставляет мне пятьсот тысяч франков.
    – Ты уверен?
    – Он сам мне показывал; но это ещё не всё.
    – Существует приписка, как я говорил?
    – Вероятно.
    – И в этой приписке?
    – Он признаёт меня своим сыном.
    – Что за добрый отец, славный отец, достойнейший отец! – воскликнул Кадрусс, подкидывая в воздух тарелку и ловя её обеими руками.
    – Вот видишь! Скажи после этого, что у меня есть от тебя тайны!
    – Ты прав; а твоё доверие ко мне делает тебе честь. И что же, этот князь, твой отец – богатый человек, богатейший.
    – Ещё бы. Он сам не знает, сколько у него денег.
    – Да не может быть!
    – Кому же знать, как не мне; ведь я вхож к нему в любое время. На днях банковский служащий принёс ему пятьдесят тысяч франков в бумажнике величиною с твою скатерть; а вчера сам банкир привёз ему сто тысяч золотом.
    Кадрусс был ошеломлён; в словах Андреа ему чудился звон металла, шум пересыпаемых червонцев.
    – И ты вхож в этот дом? – наивно воскликнул он.
    – Во всякое время.
    Кадрусс помолчал; было ясно, что его занимает какая-то важная мысль.
    Вдруг он воскликнул:
    – Как бы мне хотелось видеть всё это! Как всё это должно быть прекрасно!
    – Да, правда, – сказал Андреа, – он живёт великолепно.
    – Ведь он, кажется, живёт на Елисейских Полях?
    – Номер тридцать.
    – Номер тридцать? – повторил Кадрусс.
    – Да, великолепный особняк, с двором и садом, ты должен знать!
    – Очень возможно; но меня интересует не внешний вид, а внутренний; какая, должно быть, там прекрасная обстановка!
    – Ты когда-нибудь бывал в Тюильри?
    – Нет.
    – У него гораздо лучше.
    – Скажи, Андреа, должно быть, приятно бывает нагнуться, когда этот добрый Монте-Кристо уронит кошелёк?
    – Незачем ждать этого, – сказал Андреа, – деньги в этом доме и так валяются, как яблоки в саду.
    – Ты бы когда-нибудь взял меня с собой.
    – Как же это можно? В качестве кого?
    – Ты прав; но у меня от твоих слов слюнки потекли. Я непременно должен это видеть собственными глазами, я уж найду способ.
    – Не дури, Кадрусс!
    – Я скажу, что я полотёр.
    – Там всюду ковры.
    – Ах, чёрт! Значит, мне придётся только воображать себе всё это.
    – Поверь, это будет лучше всего.
    – Ну, хоть расскажи мне, что там есть?
    – Как же я тебе расскажу?
    – Ничего нет легче. Дом большой?
    – Не большой и не маленький.
    – А как расположены комнаты?
    – Ну, знаешь, если тебе нужен план, давай бумагу и чернила.
    – Сейчас дам! – поспешно заявил Кадрусс.
    И он взял со старенького письменного стола лист бумаги, чернила и перо.
    – Вот! – сказал Кадрусс. – Изобрази-ка мне это на бумаге, сынок.
    Андреа едва заметно улыбнулся, взял перо и приступил к делу.
    – При доме, как я уже тебе говорил, есть двор и сад; вот посмотри.
    И Андреа начертил сад, двор и дом.
    – Ограда высокая?
    – Нет, футов восемь или десять, не больше.
    – Это большая неосторожность, – сказал Кадрусс.
    – Во дворе – кадки с померанцевыми деревьями, лужайки, цветники.
    – А капканов нет?
    – Нет.
    – А где конюшни?
    – По обе стороны ворот, вот здесь и здесь.
    И Андреа продолжал чертить.
    – Нарисуй мне нижний этаж, – сказал Кадрусс.
    – В нижнем этаже – столовая, две гостиных, бильярдная, прихожая, парадная лестница и внутренняя лестница.
    – Окна?
    – Окна великолепные, большие, широкие; я думаю, в каждое стекло мог бы пролезть человек твоего роста.
    – И на кой чёрт устраивают лестницы, когда в доме имеются такие окна.
    – Что поделаешь? Роскошь!
    – А ставни есть?
    – Ставни есть, но их никогда не закрывают. Большой оригинал этот граф Монте-Кристо, любит смотреть на небо даже по ночам.
    – А где спят слуги?
    – У них отдельный дом. Направо от входа есть сарай, где хранятся пожарные лестницы. А над этим сараем комнаты для слуг, у каждого своя, и туда из дома проведены звонки.
    – Звонки, чёрт возьми!
    – Ты что?..
    – Нет, ничего. Я говорю, звонки штука дорогая; и на что они, скажи на милость?
    – Прежде там была собака, которая всю ночь бродила по двору, но её отвезли в Отейль – знаешь, в тот дом, куда ты приходил?
    – Да.
    – Я ему вчера ещё говорил: «Это очень неосторожно с вашей стороны, граф; ведь когда вы уезжаете в Отейль и увозите с собой всех ваших слуг, в доме никого нет».
    «Ну и что же?» – спросил он.
    «А то, что вас в один прекрасный день обокрадут».
    – И что он ответил?
    – Что он ответил?
    – Да.
    – Он ответил: «Ну и пускай обокрадут».
    – Андреа, там, наверное, есть какая-нибудь конторка с западнёй.
    – С какой западнёй?
    – А вот с такой: схватит вора за руку, и тут же музыка начинает играть. Я слышал, что такую показывали на последней выставке.
    – Там есть только секретер красного дерева, и в нём всегда торчит ключ.
    – И твоего графа не обкрадывают?
    – Нет, все его слуги ему очень преданы.
    – И какая должна быть прорва денег в этом секретере!
    – Там, может быть… впрочем, кто его знает!
    – А где он стоит?
    – Во втором этаже.
    – Нарисуй-ка мне, малыш, заодно примерный план второго этажа.
    – Изволь.
    И Андреа снова взялся за перо.
    – Во втором, видишь ли, есть прихожая, гостиная; направо от гостиной – библиотека и кабинет, налево от гостиной – спальня и будуар. В будуаре и стоит этот самый секретер.
    – А окно там есть?
    – Два: тут и тут.
    И Андреа нарисовал два окна в небольшой угловой комнате, которая примыкала к более просторной спальне графа.
    Кадрусс задумался.
    – И часто он уезжает в Отейль? – спросил он.
    – Раза два-три в неделю, завтра, например, он собирается туда на весь день и будет там ночевать.
    – Ты в этом уверен?
    – Он пригласил меня туда обедать.
    – Ну и жизнь! – сказал Кадрусс. – Дом в городе, дом за городом.
    – На то он и богач.
    – А ты поедешь к нему обедать?
    – Наверно.
    – Когда ты у него там обедаешь, ты и ночевать остаёшься?
    – Как вздумается. Я у графа, как у себя дома.
    Кадрусс взглянул на молодого человека таким взглядом, словно хотел вырвать истину из глубины его сердца. Но Андреа вынул из кармана портсигар, выбрал себе «гавану», спокойно закурил её и стал небрежно пускать кольца дыма.
    – Когда тебе угодно получить свои пятьсот франков? – спросил он Кадрусса.
    – Да хоть сейчас, если они с тобой.
    Андреа достал из кармана двадцать пять луидоров.
    – Канареечки, – сказал Кадрусс, – нет, покорно благодарю!
    – Ты ими брезгаешь?
    – Напротив, я их очень уважаю, но я их не хочу.
    – Да ведь ты наживёшь на размене, болван: за золотой дают на пять су больше.
    – Знаю, а потом меняла велит выследить беднягу Кадрусса, а потом его зацапают, а потом ему придётся разъяснять, какие такие арендаторы вносят ему платежи золотом. Не дури, малыш, – давай просто серебро, кругляшки с портретом какого-нибудь монарха. Монета в пять франков у всякого найдётся.
    – Да не могу же я носить с собой пятьсот франков серебром; мне пришлось бы взять носильщика.
    – Ну, так оставь их в гостинице, у швейцара, – он честный малый; я схожу за ними.
    – Сегодня?
    – Нет, завтра; сегодня я занят.
    – Ладно; завтра, отправляясь в Отейль, я оставлю их у него.
    – Я могу рассчитывать на это?
    – Вполне.
    – Дело в том, что я заранее хочу сговориться со служанкой.
    – Сговаривайся. Но на этом и конец? Ты не будешь больше приставать ко мне?
    – Никогда.
    Кадрусс стал так мрачен, что Андреа боялся, не придётся ли ему обратить внимание на эту перемену. Поэтому он постарался казаться ещё веселее и беспечнее.
    – С чего ты так развеселился, – сказал Кадрусс, – можно подумать, что ты уже получил наследство!
    – Нет ещё, к сожалению!.. Но в тот день, когда я получу его…
    – Что тогда?
    – Одно тебе скажу: тогда я не забуду своих друзей.
    – Ну, ещё бы, с твоей-то памятью!
    – Да, я думал, ты будешь с меня деньги тянуть.
    – Это я-то! Скажешь тоже! Напротив, я дам тебе добрый совет.
    – Какой?
    – Оставь здесь это кольцо с бриллиантом. Ты что же хочешь, чтобы нас поймали? Хочешь погубить нас обоих?
    – А что такое? – спросил Андреа.
    – Да как же? Ты надеваешь ливрею, выдаёшь себя за слугу, а оставляешь у себя на пальце бриллиант в пять тысяч франков.
    – Чёрт побери! Ты угадал! Почему ты не поступишь в оценщики?
    – Да, уж я знаю толк в бриллиантах; у меня у самого они бывали.
    – Ты бы побольше этим хвастал! – сказал Андреа и, ничуть не сердясь, вопреки опасениям Кадрусса, на это новое вымогательство, благодушно отдал ему кольцо.
    Кадрусс близко поднёс его к глазам, и Андреа понял, что он рассматривает грани.
    – Это фальшивый бриллиант, – сказал Кадрусс.
    – Да ты шутишь, что ли? – сказал Андреа.
    – Не сердись, сейчас проверим.
    Кадрусс подошёл к окну и провёл камнем по стеклу; послышался скрип.
    – Confiteor![60 - Каюсь! (лат.)] – сказал Кадрусс, надевая кольцо на мизинец. – Я ошибся; но эти жулики ювелиры так ловко подделывают камни, что прямо страшно забираться в ювелирные лавки. Вот ещё одно отмирающее ремесло!
    – Ну, что, – сказал Андреа, – теперь конец? Что тебе ещё угодно? Отдать тебе куртку, а может, заодно и фуражку? Не церемонься, пожалуйста.
    – Нет, ты, в сущности, парень хороший. Я больше тебя не держу и постараюсь обуздать своё честолюбие.
    – Но берегись, продавая бриллиант, не попади в такую передрягу, какой ты опасался с золотыми монетами.
    – Не беспокойся, я не собираюсь его продавать.
    «Во всяком случае до послезавтра», – подумал Андреа.
    – Счастливый ты, мошенник, – сказал Кадрусс. – Ты возвращаешься к своим лакеям, к своим лошадям, экипажу и невесте!
    – Конечно, – сказал Андреа.
    – Я надеюсь, ты мне сделаешь хороший свадебный подарок в тот день, когда женишься на дочери моего друга Данглара?
    – Я уже говорил, что это просто твоя фантазия.
    – Сколько за ней приданого?
    – Да я же тебе говорю…
    – Миллион?
    Андреа пожал плечами.
    – Будем считать миллион, – сказал Кадрусс, – но сколько бы у тебя ни было, я желаю тебе ещё больше.
    – Спасибо, – сказал Андреа.
    – Это от чистого сердца, – прибавил Кадрусс, расхохотавшись. – Погоди, я провожу тебя.
    – Не стоит трудиться.
    – Очень даже стоит.
    – Почему?
    – Потому что у меня замок с маленьким секретом; мне пришло в голову им обзавестись; замок системы Юре и Фише, просмотренный и исправленный Гаспаром Кадруссом. Я тебе сделаю такой же, когда ты будешь капиталистом.
    – Благодарю, – сказал Андреа, – я предупрежу тебя за неделю.
    Они расстались. Кадрусс остался стоять на площадке лестницы, пока не убедился собственными глазами, что Андреа не только спустился вниз, но и пересёк двор. Тогда он поспешно вернулся к себе, тщательно запер дверь и, как опытный архитектор, принялся изучать план, оставленный ему Андреа.
    – Мне кажется, – сказал он, – что этот милый Бенедетто не прочь получить наследство; и тот, кто приблизит день, когда ему достанутся в руки пятьсот тысяч франков, будет не худшим из его друзей.